Ferry жжот

вот сейчас опять заценил просто улетный переход с Adagio For Strings на Smack My Bitch Up. Если учесть, что у первого трека темп 88 bpm, а второй - творение Prodigy...

---

Вчера-сегодня-завтра

Вчера знатно поднапился.

"Обмывали" Серегину машину... купленную месяца два назад. Бодро так обмыли.

Сегодня спал на работе. Правда там у одного мужичка был ДР... он поставил тортик и вино в обед. Вино хорошее, контробандное, абхазское... от него вообще спать убило.

Сижу, вот, и думаю... работать надо, а не хочется... программку одну писать надо, а не хочется... вообще как-то глобально не хочется.



А завтра у меня родители отваливают на море. А мне на море было некайф, вот и останусь дома один. Одному тоже некайф. Чувствую будет скучно, грустно, противно и мерзко... хотя... не много-то и изменится...

---

Мысли...

Я вот тут думаю... стОит ли делать проблему из того, что может таковой и не являться? То есть на первый взгляд, вроде, проблема... а на самом деле - может и нет...

И вообще... зачем сильно париться без повода... да и по поводу тоже. Зачем вообще сильно париться?

Не надо.

Все равно каким-то образом решатся любые завороты.



И все-таки надо что-то делать

@музыка: A State of Trance Episode 243

---

сага об автомобиле или "ну их нах*й этих бюрократов"

Началось все с того, что мы решили пригнать машину из Фрицляндии. Не сами, есть знакомые перегонщики. Ну выбирали долго, выбрали, все дела. Когда он нам рассказывал про схему поймал бюро-приход номер 1: когда он там покупает машину, надо сдесь внести предоплату за ее растаможку. Это надо все провернуть, документы по факсу, бумажку с таможни по DHL. и только после этого он может стартовать (ибо без этой бумажки его не пустят).

Потом, вроде все нормально. Поехали таможить, там гемор ппц. бюро-приход номер 2: надо объездить 3 конторы в разных частях города, потом загнать ее на склад и ждать. Ждали целый день. Это учитывая, что денег заряжали, кроме нас там было человек 5-6, и они тоже заряжали. В итоге таможню прошли только ДВЕ машины! за весь день. Я хуею, дорогая редакция, чем занимается таможня - загадка. Ладно, хер с ним, растаможили. Потом надо ставить на учет. Для того, чтобы не просрать хорошие номера надо было одновременно снимать с учета Ниссана, ну да это не трудно. Короче прихали в МРЭО (на этой стадии считать бюро-приходы уже бессмысленно) там тип начал смотреть на номера кузовов. Ему они оба не понравились, отправил откатывать на фольгу. Ниссан откатали нормально. На Пассате им не понравилась откатка первых букв номера (эти буквы абсолютно одинаковые на всех творениях компании ФольксВаген). Отправили на эспертизу. Чтобы доехать до экспертизы надо: дождаться, пока документы, отправленные из МРЭО, доедут до управления, потом пока оттуда они доедут до райотдела ГАИ, потом пока тип оттуда выпишет направление. Самое интересное в конторе, где делают экспертизу. Очередь там на середину сентября, после самой экспертизы результаты будут готовы через две недели, а менты из райотделов приезжают за ними два раза в месяц. Кроме того, когда этот мент забирает документы, он отдает их в райотдел милиции, дознавателям, там это долго лежит, потом выписываются документы на тказ от возбуждения уголовного дела. После этого документы попадают в ГАИ, потом в МРЭО... и вот тогда уже можно идти ставить ее на учет. Нахуя такой заворот нужен, до сих пор непонятно. Короче желания кружить два месяца с транзитными немецкими номерами желания небыло. Экспертиза обошлась нормально в итоге... но все-таки дешевле номеров, которые бы можно было просрать за эти два месяца)). Но в целом я того рот...ственник нащей мега-системы по выманиванию взяток у населения.

Но в конце концов мы теперь ездием на окончательно нормальной, полностью легальной машине. И о ней: VW Passat (B5.5) Variant 1.8T 2002. Фарш на высоте (нету только автомата/нах/, кожанного салона/нах/ и ксенона/поправимо/). Три дня вообще опухали, тепрь привыкли, вроде. Машинка сказочная... типа нет предела совершенству... раньше я думал, что Примера очень хороший аппарат... теперь она просто меркнет). Скоро фоты выложу. А пока... выложу фоты другой машины.

---

Мега week-end

Ужоснах.

Но я просто невероятно доволен.

Началось беспредельство в тяпницу, когда меня завалило работой нереально просто. Я очень резко и отчетливо вспомнил что такое въёб. причем по этому поводу чувства смешанные. роде как и некайф, тяжко, там, и все такое. Но, с другой стороны, как-то приятно было вспомнить это ощщущение, прежить его еще раз... понять, что я еще не окончательно прирос к стулу и заплыл жиром, что я все еще могу работать очень долго, быстро и продуктивно. По сути многие бы сказали, что это сукабляпиздец... а по мне - так нормально поработал. В пятницу проснулся в 7, пошел на работу и хуярил там до десяти вечера без перекуров. Пришел домой, сходил в душ и решил, что кампутер включать не стоит (был прав, кстати, ибо еслиб включил, то накрылась бы суббота). А в субботу я опять пощел на работу, ударненько там побегал и вечером пришел домой, вспоминая состояние "убейте меня кто-нибудь". Сходил в душ и включил компьютер. Мненя сразу обрадовали, что срочно надо переть на тусу, что меня уже второй день ищут (на мобильник позвонить никак... видать номер потеряли) приехал и начался полный абзац. Так как я до этого всосал энергетиков, дабы привести туловище в норму, а там (начиналось сейчас все на хате) резко начал пить вискарь... со мной произошла досадная неприятность - частичная потеря памяти. Помню кусками, помню как меня унесло после принудительного расширения созания путем курения дури. Помню выдвинулись в клуб... до клуба, вроде не добрались, потом толпа начала рассасываться... точнее размножаться путем деления. Потом опять не помню. Потом встретил знакомого, которого не видел давно, он тоже был явно не трезв. Он предложил затусить с ним, я согласился. Мы с ним выпили по бутылке пива, дальше почти ничего не помню. И, бля, самая кульминация. Часа четыре назад я проснулся. Как ни странно голова практически не болела (а после приема алказельцера - так вообще огурчик). Я начал знакомиться с окружающими, все такое. И на этой стадии я обнаружил самую главную фишку дня: я нахожусь на даче у одной девушки, с которой я когда-то был в одной летней школе (вместе, кстати с тем другом, которого я встретил ночью), о ней ничего не слышал уже лет пять... и самый изюм: эта дача находится в Таганроге. Я, короче, в панике, думал прикалывают, но потом решительно собрался домой. Меня тогда еще как-то перло интересно... Короче вот приехал домой и сижу на измене. надо съездить проверить баллансы на карточках )))

@музыка: BT - Force of Gravity [Ferry Corsten Bootleg Remix]

---

Рассказик))

Сидел полтора дня на работе. Там где меня не видели два месяца... или три, я не помню уже.

Короче делать было офигенно нечего. И я читал. Прочел "Кошмары аиста марабу" Уэлша. Понравилось. Реально так понравилось. Размер, правда недооценил (читал с хтмл-ины). Но в целом впечатление осталось и ощущение. Тема зачётная, рекомендую.

Правда я не до самого конца отдуплился (типа осталось несколько весьма близких вариантов того, как на самом деле все было). Теперь вот хочу либо еще раз прочитать (что быстро), либо прочитать в оригинале (что интересно).

Кто хочет почитать - качайте, не пожалеете.

---

Мудаги!!

Сегодня возили машину на диагностику. Я того рот... ственник. Тип воткнул провод в ноут, нажал три кнопки сказал "у вас не работает датчик топлива" и пиздец (скока денег взяли не скажу). ДА Я И ТАК ЗНАЮ, ЧТО ОН НЕ РАБОТАЕТ!!! если он, бля, не показывает нихера... что бы это еще могло быть. Ни на один мой умный вопрос не ответил. Короче полный ахтунг. Долбил я в ухо таких специалистов



В связи с этим я решил: ну его нахуй такие расклады, куплю/спаяю себе проводок такой и пусть конем ибуцца все такие умники. А то машина хитрая и после каждой смены масла и т.п. ездить к таким васисуалиям и отдавать им капусту желания совсем нет. Разобраться в "супер-мега-сложной, не для простых смертных" сервисной программе, которую писали немцы (немцы, бля!), для человека с дипломом ниибаццо-МехМат-а, думаю, не проблемма.



Начитался форумов штопэздец, теперь вот думаю... ломануться паять самому или купить готовый. Готовый - это дорого и неспортивно... а самому паять - это прикольно, но геморой (наборчик из этих деталей вместе с платой еще купить надо, плату-то я в любом случае ниасилю... да еще и мега-разъем OBDII еще где-то раздобыть надо)



Но в любом случае - ну его в сторону, проводок намучу любыми способами.

---

БЛИН, ну зачем опять?

Зная, что настроение может глобально подпортиться и может организоваться копна проблемм... все равно сделал то, против чего бунтовал здравый смысл.

Поступив как идиот я нажил именно то, чего и ожидал.

Интересно, неужели эти приходы будут длиться всю жизнь и именно с этим человеком. НЕ ХОЧУ, мазафака.

---

Ипал я в ухо это лето!!!

Ненормативная лексика

Сцуко! Это пиздец просто.

-по три-четыре раза на дню ходить в душ, ибо пэздэтс. В связи с этим

-постоянно ездить домой.

-выходя из сраной маршрутки минут пять стрематься из-за напрочь промокшей жопы на штанах.

-и вообще ходить по улице в упиздасе, стараясь как можно быстерее добраться до помещения со сплитом/кондиционером.

-на кондиционирование хаты убивать много капусты.

-и еще дохуя всяких прелестей.



Ну его нахуй! Люблю зиму. А еще лучше - раннюю осень и позднюю, блять, весну. А это лето ебучее - ну его НАХУЙ!!!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Хулио Кортасар - Записи в блокноте

Бкуав опять много (30506). Неплохо так... интересно



Об учете пассажиров — сейчас уместно вспомнить об этом — мы разговорились, когда речь зашла о неопределенности всякого бессистемного анализа. Хорхе Гарсиа Боуса сначала вспомнил метро в Монреале, а потом уже линию «Англо» в Буэнос-Айресе. Он, правда, не сказал, но я подозреваю — это как-то было связано со специальными исследованиями, которые проводила его фирма, если только она занималась учетом. Каким-то особым способом — по незнанию своему я могу охарактеризовать его только так, хотя Гарсиа Боуса настаивал на его необыкновенной простоте,— было установлено точное количество пассажиров, в течение недели ежедневно пользующихся метро.

Поскольку следовало узнать наплыв людей на разных станциях, а также число тех, кто ездит из конца в конец И между промежуточными станциями, учет производился с максимальной строгостью у каждого входа и выхода, от станции «Примера Хунта» до «Пласа де Майо»; в те времена — я говорю о сороковых годах — линия «Англо» еще не соединялась с сетью новых станций подземки, и это облегчало дело.

В понедельник намеченной недели общая цифра была самой большой; во вторник — приблизительно такой же; в среду результаты исследований были неожиданными: нэ вошедших в метро 113987 человек на поверхность вышли 113 983. Здравый смысл подсказывал, что в расчетах произошла ошибка, поэтому ответственные за проведение операции объехали все места учета, выискивая возможные упущения. Старший инспектор Монтесано (сейчас у меня есть данные, о которых не знал Гарсиа Боуса,— я добыл их позже) самолично прибыл помочь сотрудникам, занимавшимся учетом. Обуреваемый сомнениями, он проехал подземку из конца в конец, а рабочие и машинисты поездов должны были при выходе предъявлять ему удостоверения. Все это заставляет меня думать, что старший инспектор Монтесано уже смутно догадывался о том, что хорошо известно теперь нам обоим. Нет необходимости добавлять, что никто не обнаружил мнимой ошибки, из-за которой предполагались (и одновременно исключались) четверо исчезнувших пассажиров.

В четверг все было в порядке: сто семь тысяч триста двадцать восемь жителей Буэнос-Айреса, как обычно, появились, готовые к временному погружению в подземелье. В пятницу (теперь, после принятых мер, считалось, что учет ведется безошибочно) число людей, вышедших из метро, превышало на единицу число вошедших. В субботу цифры совпали, и фирма посчитала свою задачу выполненной. Несоответствия же не были доведены до сведения общественности, так что, кроме старшего инспектора Монтесано и операторов счетных машин на «Пласа Онсе», мало кто знал о происшедшем. Полагаю, однако, что и эти немногие (кроме, я настаиваю, старшего инспектора) сочли за лучшее забыть о случившемся, как о простой ошибке в расчетах машины или оператора.

Произошло это в 1946 году, может быть, в начале 1947-го. Вскоре мне пришлось часто ездить по линии «Англо»; поскольку ехать было долго, я иногда вспоминал разговор с Гарсиа Боусой и, с иронией поглядывая на людей вокруг, которые либо сидели, либо, держась за кожаную ручку, мотались из стороны в сторону, словно бычьи туши на крюках, вот что открыл. Дважды на станции «Хосе Мариа Морено» мне вдруг пришла в голову абсурдная мысль, что кое-кто в вагоне (сначала один мужчина, а потом две пожилые женщины) был не просто пассажиром, как остальные. Затем как-то в четверг вечером, на станции «Медрано» — я возвращался после матча, где победил Хасинто Льянес,— мне показалось, что девушка, дремавшая на скамейке платформы, здесь совсем не для того, чтобы дожидаться следующего поезда. Она, правда, вошла в тот же вагон, что и я, но только для того, чтобы выйти на «Рио-де-Жанейро» и остаться там — будто засомневалась в чем-то, или очень устала, или была раздражена.

Об этом я говорю сейчас, когда уже не осталось ничего невыясненного; так бывает, если случится кража: все вдруг вспоминают, что и в самом деле какие-то подозрительные молодые люди бродили по кварталу. И все же с самого начала что-то в этих фантазиях, которые я рассеянно сплетал, продолжало само собой развиваться, оставляя у меня привкус подозрения; поэтому в тот вечер, когда Гарсиа Боуса вскользь упомянул о любопытных результатах учета, одно соединилось с другим, и с удивлением, почти со страхом я понял, что картина начинает проясняться. Возможно, из тех, кто не имел к учету прямого отношения, я был первым, кто догадался.

Затем настал смутный период, когда за все растущим желанием подтвердить возникшие подозрения последовал ужин в «Пескадито», сблизивший меня с Монтесано, а потом осторожные и все более частые погружения в метро, которое я теперь воспринимал совсем по-иному, словно трудное, чужое дыхание или пульс, который почему-то перестал биться для города, а само метро стало не только одним из видов городского транспорта. Но прежде чем действительно погрузиться (я имею в виду не обычную поездку в метро, какую совершают все пассажиры), я долго размышлял и анализировал. На протяжении трех месяцев, когда я ездил 86-м трамваем, чтобы избежать и подтверждений, и обманчивых случайностей, меня удерживала на поверхности одна достойная внимания теория Луиса М. Бодиссона. Как-то полушутя я упомянул при нем о том, что рассказал мне Гарсиа Боуса, и как возможное объяснение случившемуся он выдвинул гипотезу некоей разновидности атомного распада, могущего произойти в местах большого скопления народа. Никто никогда не считал, сколько людей выходит со стадиона «Ривер Плейт» в воскресенье после матча, никто не сравнивал эту цифру с количеством купленных билетов. Стадо в пять тысяч буйволов, которое несется по узкому коридору,— кто знает, разве их выбежало столько же, сколько вбежало? Постоянные касания людей друг о друга на улице Флорида незаметно стирают рукава пальто, тыльную сторону перчаток. А когда 113 987 пассажиров набиваются в переполненные поезда и их трясет и трет друг о друга на каждом повороте или при торможении, это может привести (благодаря процессу исчезновения индивидуального и растворению его во множественном) к потере четырех единиц каждые двадцать часов. Что касается другой странности, я имею в виду пятницу, когда появился один лишний пассажир, тут Бодиссон всего лишь согласился с Монтесано и приписал это ошибке в расчетах. Выслушав эти предположения, достаточно голословные, я снова почувствовал себя в полном одиночестве, у меня не только не было собственной теории — напротив, я ощущал спазмы в желудке всякий раз, когда приближался к метро. Поэтому-то я шел к цели своим путем — двигался по спирали, поэтому я столько времени ездил на трамвае, прежде чем почувствовал, что могу вернуться на «Англо», погрузиться в буквальном смысле, и не только затем, чтобы сесть в вагон метро.

Здесь следует сказать, что от них я не видел ни малейшей помощи, скорее, наоборот, ждать или искать их поддержки было бы бессмысленно. Они там даже и не знают, что с этой главы я начинаю писать их историю. Но мне бы не хотелось их выдавать, и в любом случае я не назову тех немногих, имена которых стали мне известны за несколько недель, что я прожил в их мире; если я и сделал все это, если пишу сейчас эти заметки, так только из добрых побуждений — я хотел помочь жителям Буэнос-Айреса, вечно озабоченным проблемой транспорта. Но речь теперь даже не о том, сейчас мне просто страшно спускаться туда, хотя и глупо тащиться в неудобном трамвае, когда в двух шагах метро, и все на нем ездят, и никто не боится. Я достаточно честен, чтобы признать: если они выброшены из общества без огласки и никто особенно ими не заинтересуется, мне будет спокойно. И не только потому, что чувствую угрозу для своей жизни, пока нахожусь внизу, — ни на одну минуту я не ощущаю себя в безопасности, даже когда занимаюсь своими исследованиями вот уже столько ночей подряд (там всегда ночь, нет ничего более фальшивого, искусственного, чем солнечные лучи, врывающиеся в маленькие окна на перегонах между станциями или до половины заливающие светом лестницы); вполне вероятно, дело кончится тем, что я себя обнаружу, они узнают, для чего я столько времени провожу в метро.так же как я безошибочно различаю их в густой толпе на станциях. Они такие бледные, но действуют четко и продуманно; они такие бледные и такие грустные, почти все такие грустные...

Любопытно, но с самого начала мне очень хотелось разузнать, как они живут, хотя узнать, почему они так живут, было бы важнее. Почти сразу я оставил мысль о тупиках и заброшенных тоннелях: их существование было открытым и совпадало с приливом и отливом пассажиров между станциями. Например, между «Лориа» и «Пласа-Онсе» можно было различить своего рода Hades (Преисподняя, ад (нем..) , с кузнечными горнами, запасными путями, хозяйственными складами и странными ящиками из темного стекла. Это подобие депо я разглядел в те несколько секунд, что поезд, отчаянно встряхивая нас на поворотах, приближался к станции, сверкающей особенно ярко после темного тоннеля. Однако едва я вспомнил, сколько рабочих и служащих снуют по этим грязным тоннелям, как сейчас же отбросил мысль, будто они могут быть использованы в качестве укрытий: разместиться там, по крайней мере на первых порах, было невозможно. Мне достаточно было понаблюдать в течение нескольких поездок, и я убедился, что лишь на самой линии, то есть на станциях и в почти непрерывно движущихся поездах, они могут найти место и условия для жизни. Отбросив туники, боковые ветки и склады, я неизбежно пришел к ясной и ужасающей истине,— пришел именно там, в этом сумрачном царстве,где проблески этой истины не раз маячили передо мной. Существование, которое я описываю сейчас в общих чертах (кое-кто скажет — предполагаемое), явилось мне как результат жестокой и непреклонной необходимости; последовательным исключением различных вариантов я получил единственно возможный. Они — теперь это было совершенно ясно — размещались нигде: жили прямо в метро, в поездах, в постоянном движении. Их существование и циркуляция их крови — они такие бледные! — защищены и по сей день их безымянностью.

Поняв это, остальное было нетрудно установить. Лишь на рассвете или глубокой ночью поезда на «Англо» идут пустыми, поскольку жители Буэнос-Айреса полуночники и обязательно кто-нибудь войдет в метро перед самым закрытием. Возможно, последний поезд и можно было бы счесть ненужным, лишь потому, что он значится в расписании, ибо в него уже никто не садится, но мне никогда не доводилось видеть такого. Или нет, видел несколько раз; но он был пустым только для меня; его редкими пассажирами были те из них, кто проводил здесь ночь, выполняя строжайшее предписание. Я так и не смог обнаружить место их вынужденного прибежища в течение трех часов — с двух ночи до пяти утра,— когда «Англо» закрыта. Остаются ли они в поезде, который идет в депо (в этом случае машинист должен быть одним из них), или смешиваются с ночными уборщиками? Последнее наименее вероятно, так как у них нет спецодежды и уборщики знают друг друга в лицо. Я склоняюсь к мысли, что они используют тоннель, неизвестный обычным пассажирам, который соединяет «Пласа Онсе» с портом. Кроме того, почему в помещении на станции «Хосе Мариа Морено», где на дверях написано «Вход воспрещен», полно бумажных свертков, не говоря уже о странном ящике, где можно хранить что угодно? Очевидная ненадежность этих дверей наводит на весьма определенные подозрения; итак, хоть это и кажется невероятным, я полагаю, что они каким-то образом живут, как я уже говорил, в поездах или на станциях; какая-то эстетическая целесообразность придает мне уверенность в этом, почти убежденность. Постоянное движение от одной конечной станции до другой не оставляет им иной сколько-нибудь серьезной возможности.

Я сказал об эстетической целесообразности, но, возможно, соображения мои носят скорее прагматический характер. Их план должен быть в высшей степени прост, чтобы каждый из них в любой момент их подземного существования мог действовать четко и безошибочно. Допустим, как я убедился благодаря своему долготерпению, каждый из них знает, что больше одной поездки в одном и том же вагоне делать нельзя, иначе привлечешь к себе внимание; с другой стороны, на конечной станции «Пласа де Майо» можно остаться на своем месте, поскольку на станции «Флорида» садится очень много народа и все норовят занять места, чтобы опередить тех, кто войдет на конечной. А на «Примера Хунта» достаточно выйти, пройти несколько метров и смешаться с толпой пассажиров, которые едут в противоположную сторону. В любом случае они играют наверняка, потому что подавляющее большинство пассажиров проезжают только часть линии. А когда через некоторое время люди снова спустятся к поездам — лишь полчаса они проводят в метро и восемь часов на работе,— едва ли они узнают тех, кто был с ними рядом утром, тем более и вагон и поезд уже будут другие. Последнее соображение, в котором я удостоверился с трудом, весьма тонкое и вполне укладывается в рамки схемы, призванной исключить возможность быть узнанным служителями или пассажирами, попадающими в тот же поезд (что случается от двух до пяти раз в зависимости от часа и наплыва людей). Сейчас я, например, знаю, что девушка, которая в тот вечер ждала на «Медрано», сошла с предыдущего поезда и села в мой, чтобы ехать до «Рио-де-Жанейро», и что там она сядет в следующий; как и все они, она располагала точным предписанием до конца недели.

Они научились спать сидя, причем не больше пятнадцати минут. Даже тот, кто ездит по «Англо» лишь время от времени, в конце концов по малейшему изгибу пути, легкому повороту привыкает безошибочно узнавать, едет ли он от «Конгресо» до «Саэнс Пенья», или направляется к «Лориа». В них же привычка сильна настолько, что они просыпаются именно в тот момент, когда нужно выйти и пересесть в другой поезд. Они сохраняют досто инство даже во сне — сидят прямо, чуть склонив голову на грудь. Двадцать раз по пятнадцать минут им достаточно, чтобы отдохнуть, кроме того, у них есть еще те непостижимые для меня три часа, когда «Англо» закрыта. Когда я узнал, что в их распоряжении целый поезд — а это подтвердило мою гипотезу о тупике в ночные часы, — я сказал себе, что они обрели в своей жизни такую ценность, как общение, к тому же приятное, если они могут ездить в этом поезде вместе. Быстро, зато с аппетитом и в компании поглощаемая еда, пока поезд идет от одной станции к другой, крепкий сон между двумя конечными остановками, радость дружеских бесед, а может, и родственных контактов. Однако я убедился, что они строго придерживаются правила не собираться в своем поезде (если только он один, поскольку их число медленно, но неуклонно растет): они слишком хорошо знают, что любое узнавание будет для них роковым и что три лица, увиденные вместе, память удерживает лучше, нежели те же лица, увиденные порознь и в разное время, — во всяком случае, это подтверждает практика допросов.

В своем поезде они видятся только мельком, чтобы получить новое расписание на неделю, которое Первый из них пишет на листках из блокнота и каждое воскресенье раздает руководителям групп; там же они получают деньги на недельное пропитание, и там же помощник Первого — безусловно, служитель метро — выслушивает всех, кому надо что-нибудь из одежды или что-то передать наверх, а также тех, кто жалуется на здоровье. Поскольку по расписанию каждому из них надлежит постоянно менять поезда и вагоны, встречи для них практически невозможны, и пути их расходятся до конца недели. Итак, можно сказать — а к этому я пришел после напряженных раздумий, после того, как представил себя одним из них, как страдал и радовался вместе с ними,— так вот, можно сказать, что они ждут воскресенья так же, как мы наверху ждем нашего,— оно приносит отдых. Почему Первый выбрал именно этот день? Вовсе не из уважения к традиции — это как раз могло бы меня удивить; просто он знает, что по воскресеньям в метро ездят другие пассажиры, а значит, меньше шансов быть узнанными, чем в понедельник или в пятницу.

Осторожно соединив куски мозаики, я разгадал первичную фазу операции и начал с поезда. Те четверо, согласно результатам учета, спустились в метро во вторник. Вечером того же дня на станции «Саэнс Пенья» они изучали лица проезжающих машинистов в раме окна. Наконец Первый подал знак, и они сели в поезд. Теперь надо было ждать до «Пласа де Майо» и, пока поезд проезжает тринадцать следующих станций, устроиться как-то так, чтобы не попасть в один вагон со служителем. Самое трудное — улучить момент, когда, кроме них, в вагоне никого не будет; им помогло рыцарское распоряжение Транспортной корпорации Буэнос-Айреса, которое отводит первый вагон для женщин и детей, и по укоренившейся привычке жители города не жалуют этот вагон своим вниманием. От станции «Перу» в вагоне ехали две сеньоры, которые говорили о распродаже в «Доме Ламота» («Карлота одевается только там»), и мальчик, погруженный в неподходящее для него чтение «Красного и черного» (журнала, а не романа Стендаля). Служитель был, наверно, в середине состава, когда Первый вошел в вагон для женщин и негромко постучал в дверь кабины машиниста. Тот открыл, удивленный, но пока еще ничего не подозревая, а поезд уже приближался к «Пьедрас». «Лиму», «Саэнс Пенья», «Конгресо» проехали без происшествий. На «Паско» была задержка с отправлением, но служитель был на другом конце состава и беспокойства не проявил. Перед «Рио-де-Жанейро» Первый вернулся в вагон, где его ждали трое остальных. Через сорок восемь часов машинист, одетый в штатское — одежда была ему немного велика,— смешался с толпой, выходившей на «Медрано», и, увеличив на единицу число пассажиров в пятницу, послужил причиной осложнений для старшего инспектора Монтесано. А Первый тем временем уже вел состав, тайком обучая этому делу остальных троих, чтобы они могли заменить его, когда понадобится. Полагаю, они проделали то же самое и со служителями тех поездов, которыми завладели.

А завладев поездами, они располагали подвижной территорией, где могли действовать в относительной безопасности. По-видимому, я никогда не узнаю, чем Первый брал машинистов — вынуждал ли их, или подку пал — и как ускользал от возможного разоблачения, когда встречался с другими служащими, получая зарплату или расписываясь в ведомости. Я могу лишь строить смутные догадки, постигая механизмы их убогого существования и внешнюю сторону их поведения. Тяжело было думать, что едят они, как правило, то, что продается в станционных киосках, пока я не понял, что самое страшное в их жизни — это отсутствие привязанностей. Они покупают шоколадки и медовые пряники, сладкие молочные и кокосовые пастилки, халву и питательные карамельки. Едят их с безразличным видом человека, привыкшего к лакомствам, но, когда оказываются в одном из своих поездов, на пару решаются купить огромный медовый пряник с орехами и миндалем, пропитанный сладким молоком, и едят его стыдливо, маленькими кусочками, испытывая удовольствие как от настоящей еды. Полноценное питание — неразрешимая для них проблема; сколько раз их будет мучить голод, и сладкое станет противно, и воспоминание о соли тяжелой волной поднимется во рту, повергая их в мучительное наслаждение, а затем вспомнится вкус недостижимого жаркого и супа, пахнущего петрушкой и сельдереем. Как раз в то время на «Пласа Онсе» открыли закусочную, и порой запах горячих колбасок и сандвичей с мясом проникал вниз. Но они не могли туда ходить, потому что закусочная помещалась по другую сторону турникетов, на платформе, откуда поезда отправляются на «Морено».

Не меньшие трудности были связаны с одеждой. Брюки, юбки, нижние юбки изнашиваются быстро. Медленнее — пиджаки и блузки, но их надо время от времени менять хотя бы из соображений безопасности. Однажды утром, когда, пытаясь лучше понять их порядки, я наблюдал за одним из них, я открыл способ, каким они поддерживают отношения с теми, кто наверху. Происходит это так: они приезжают по одному на указанную станцию в указанный день и час. А сверху является кто-нибудь со сменой одежды (позже я убедился, что обслуживали их полностью: белье регулярно отдавалось в стирку, а костюм или платье время от времени в чистку), и они садятся в один вагон подошедшего поезда. Там они могут поговорить, сверток переходит из рук в руки, а на следующей станции надо переодеться — и это самое трудное — в пустом туалете. На следующей станции тот же человек ждет их на перроне, они вместе едут до ближайшей остановки, и человек поднимается наверх со свертком ношеной одежды.

Уже когда я был уверен, что знаю почти досконально этот мир, я вдруг по чистой случайности обнаружил, что они не только меняют белье и одежду, но у них еще есть склад, где весьма ненадежно хранятся кое-какие носильные и другие вещи для непредвиденных ситуаций, возможно, чтобы на первых порах снабдить новичков, число которых определить не берусь, но думаю, оно велико. Один мой приятель показал мне как-то под арками Ка-бильдо старика, по-видимому букиниста. Я искал тогда старый номер журнала «Сур»; и к моему удивлению, а возможно, потому, что я был готов принять неизбежное, букинист посоветовал мне спуститься на станцию метро «Перу» и повернуть налево от платформы, в проход, где всегда полно народа и, как полагается в метро, очень душно. Там-то и были беспорядочно навалены груды книг и журналов. «Сур» я не нашел, но зато увидел неплотно прикрытую дверцу в соседнее помещение; какой-то мужчина стоял спиной ко мне, затылок и шея у него были бледные, какие бывают только у них; на полу, мне показалось, лежали какие-то пальто, платки, шарфы; букинист принимал этого человека за бродячего торговца или перекупщика вроде его самого; я не стал разубеждать старика и купил у него «Трильсе» в прекрасном издании. Что же касается одежды, я узнал нечто ужасающее. Имея лишние деньги и стремясь их истратить (думаю, в тюрьмах нестрогого режима происходит то же самое), они удовлетворяют свои капризы с невероятным упорством, поразившим меня. Я следил тогда за молодым блондином, которого видел всегда в одном и том же коричневом костюме; он менял только галстуки, для чего два-три раза в день заходил в туалет. В полдень он выходил на станции «Лима», чтобы в киоске на платформе купить еще один галстук, он долго выбирал, все не решаясь, это был его праздник души, его субботняя радость. Заметив, что карманы его пиджака оттопырены, набитые галстуками, я почувствовал, что закричу от ужаса. Женщины покупают платочки, маленькие безделушки, брелоки — все, что помещается в киоске и в сумочке. Иногда они выходят на станциях «Лима» или «Перу» и останутся на платформе посмотреть витрины, где выставлена мебель, долго разглядывают шкафы и кровати, подавляя робкое желание купить их, а когда покупают газету или «Марибель», надолго углубляются в объявления о распродаже, рекламу духов, модной одежды, перчаток. Они почти готовы забыть инструкции, предписывающие сохранять безразлично-отрешенный вид, когда видят матерей, везущих детей на прогулку; две из них крепились несколько дней, но в конце концов встали со своих мест и начали ходить около детей, почти касаясь их; я бы не очень удивился, если бы они погладили ребенка по головке или дали ему конфету; в буэнос-айресском метро обычно такого не увидишь, да, наверно, и ни в каком ином.

Долгое время я спрашивал себя, почему Первый спустился с тремя другими именно в тот день, когда производили подсчет пассажиров. Зная его методы — но не зная еще его самого,— я счел бы ошибкой приписывать ему мелкое тщеславие, желание вызвать скандал, если станет известно несоответствие в цифрах. Гораздо больше сообразуется с его тонким умом другое предположение: в эти дни внимание персонала метро было занято исключительно подсчетом пассажиров. Захват поезда представлялся поэтому более реальным, и даже возвращение наверх подмененного машиниста не могло привести к опасным последствиям. Лишь через три месяца происшедшая в парке «Лесама» случайная встреча бывшего машиниста со старшим инспектором Монтесано и выводы, молча сделанные последним, смогли приблизить его и меня к истине.

Тогда — это, кстати, было совсем недавно — они владели тремя поездами, и думаю, хотя и не уверен, у них есть свой человек в диспетчерской на «Примера Хунта». А самоубийство рассеяло мои последние сомнения. В тот вечер я следил за одной из них и видел, как она вошла в телефонную будку на станции «Хосе Мариа Морено». Перрон был почти пуст, и я прислонился к

боковой перегородке, будто бы устал после рабочего дня. Первый раз я наблюдал кого-то из них в телефонной будке и не удивился таинственному и немного испуганному виду девушки, ее секундному замешательству, тому, что она огляделась по сторонам, прежде чем войти в кабину. Услышал я немного: сначала она всхлипнула, потом щелкнула замком сумочки, высморкалась, спросила: «Как там канарейка, ты приглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножко ванили?» Незначительность разговора поразила меня, да и голос совсем не походил на тот, каким распоряжаются, в нем слышались слезы, они душили его. Я сел в поезд раньше, чем она могла меня заметить, и сделал полный круг, продолжая изучать, как они встречаются и меняют одежду. Когда я снова оказался на «Хосе Мариа Морено», она уже застрелилась (сначала, говорят, перекрестившись); я узнал ее по красным туфлям и светлой сумочке. Собрался народ, многие толпились около машиниста и служителя в ожидании полиции. Я увидел двоих из них (они такие бледные) и подумал, что случившееся послужит испытанием для замыслов Первого, потому что одно дело занять чье-то место под землей и совсем другое — столкнуться с полицией. Последующая неделя не принесла ничего нового — обычное самоубийство, из тех, что случаются едва ли не ежедневно, никого не заинтересовало, вот тогда я и стал бояться метро.

Я понимаю,что должен еще многое узнать, может быть, самое главное, но страх сильнее меня. Теперь я только подхожу к входу на «Лиму» — это моя станция,— вдыхаю спертый запах «Англо», который чувствуется и наверху, слушаю шум поездов. А потом сижу в каком-нибудь кафе и, ругая себя последними словами, задаюсь вопросом: неужели я не сделаю двух шагов, которые остались до полного их разоблачения? Я уже столько узнал и смог бы принести пользу обществу, если бы сообщил о происходящем. Мне, например, известно, что в последние недели у них было уже восемь поездов и что число их быстро растет. Новичков пока трудно распознать, поскольку кожа обесцвечивается медленно и, кроме того, они, без сомнения, принимают меры предос торожности. Едва ли в планах Первого есть просчеты, и мне представляется невозможным установить точно их количество. Чутье подсказывало мне, когда еще у меня хватало смелости спускаться и следить за ними, что в большинстве поездов полно их, что обычных пассажиров становится все меньше и меньше; и я не удивляюсь, почему газеты кричат, что нужны новые линии, что поездов не хватает и надо принимать срочные меры.

Я повидался с Монтесано и кое-что ему рассказал надеясь, что об остальном он сам догадывается. Однако мне показалось, что я не вызвал у него доверия, что он идет в этом деле своим путем, а вернее, предпочитает вежливо устраниться, коль скоро случившееся выходит за рамки его воображения, не говоря уже о воображении начальства. После того как он со словами «Вы устали, вам бы неплохо попутешествовать» похлопал меня по плечу, я понял, что бесполезно дальше говорить с ним, еще обвинит меня, будто я отравляю ему жизнь своими шизофреническими фантазиями.

А попутешествовать я мог только по «Англо». Меня немного удивило, что Монтесано не принимает никаких мер, по крайней мере против Первого и тех троих, не рубит верхушку этого дерева, корни которого все глубже и глубже проникают сквозь асфальт в землю. Затхлый воздух, лязг тормозов останавливающегося поезда, и вот на лестницу хлынул поток усталых людей, обалдевших от тесноты в битком набитых вагонах, где они простояли всю дорогу, Я должен бы подойти к ним, оттащить по одному в сторону и все объяснить, но в этот момент я слышу шум приближающегося поезда и меня охватывает страх. Когда я узнаю кого-нибудь из тех, кто спускается или поднимается со свертком одежды, я скрываюсь в| кафе и долго не выхожу оттуда. За стопкой джина я думаю о том, что, как только мужество вернется ко мне, я спущусь и установлю их количество. По-моему, сейчас в их руках все поезда, сотрудники многих станций и час-| тично ремонтных мастерских. Продавщица кондитерского киоска на станции «Лима» могла бы заметить, что товаров у нее расходится все больше. С трудом подавив спазмы в желудке, я спустился на перрон, повторяя себе, что в поезд садиться не буду, не буду смешиваться с ними; всего два вопроса — и наверх, а там я в безопасности. Я опустил монету в автомат, подошел к киоску и, делая покупку, заметил, что продавщица пристально смотрит на меня. Красивая, но такая бледная, очень бледная. В отчаянии я бросился к лестнице и, спотыкаясь, побежал наверх. Сейчас мне кажется, я никогда больше не смогу спуститься туда — меня уже знают, кончилось тем, что меня узнали.

Я провел в кафе целый час, прежде чем решился снова ступить на верхнюю ступеньку лестницы, постоять среди людей, снующих вверх-вниз, хотя на меня и поглядывали, не понимая, почему я застыл там, где все движется. Невероятно! Неужели, завершив анализ их общих методов, я не сделаю окончательного шага, который позволит мне разоблачить их самих и их намерения? Не хочется признать, что страх до такой степени владеет мной; возможно, я решусь, возможно, будет лучше, если я, ухватившись за лестничные перила, буду кричать, что знаю все об их планах, знаю кое-что о Первом (я скажу это, пусть Монтесано и не понравится, если я нарушу ход его собственного расследования) и о том, чем все это может кончиться для жителей Буэнос-Айреса. Я все пишу, сидя в кафе. Ощущение, что я наверху и в безопасном месте, наполняет мою душу покоем, который тотчас исчезает, едва я спускаюсь и подхожу к киоску. И все же я чувствую, что так или иначе спущусь, я заставлю себя спуститься по лестнице шаг за шагом, но будет лучше, если я прежде закончу свои записи и пошлю их префекту* или начальнику полиции, а копии — Монтесано, потом заплачу за кофе и обязательно спущусь, хотя не знаю пока, как я это сделаю, где я возьму силы, чтобы спуститься ступенька за ступенькой сейчас, когда меня знают, сейчас, когда меня в конце концов узнали, но это уже неважно, записи будут закончены, и я скажу: господин префект или господин начальник полиции, кто-то ходит там, внизу, кто-то ходит по перрону и, когда никто, кроме меня, не видит и не слышит, заходит в едва! освещенную кабину и открывает сумочку. А потом плачет, совсем недолго плачет, а потом, господин префект, говорит: «Как там канарейка, ты приглядываешь за ней? Даешь ей по утрам семя и немножко ванили?»

---

система

Вчера подумал: "надо возобновить утренние пробежки". Ну подумал, решил, все дела, завел будильник на 6 утра. Проснулся, вроде, раньше... а там ливень! Решил, что ну его в сторону и лег спать обратно.

А днем мне на ногу с подоконника упала стеклянная кострюля для микроволновки. Причем упала ручкой, со звоном, прямо на центр ступни. Я вам скажу - это пиз*ец просто. При ударе чуть не упал от "эффекта", ступня опухла и наступать на нее больно. Думаю не сломал ли чего там..

То есть получается, что система против моих утренних пробежек.

И теперь дилема. Либо прислушаться к знакам и сидеть дома, либо забить на это все и побежать завтра заветные 5 км... и попасть под машину к примеру)))

---

Значит так.

1. Обсчался тут с подругой одной. Много глупостей она мне, блин, наговорила. Теперь вот сижу на измене. Ну и ладно, не в первой.

2. Сегодня один камень с души упал. Машина "наша" никуда не ушла, ее не успели загробастать ни Румыны, ни Евреи. Тип её уже купил, дней через пять-шесть приедет.

3. В пятницу буду готовить, в субботу продавать Nissan-а. Жалко, немного, но стоит еще разок посмотреть на Квагена и сразу кайф

4. Жара меня чуть не прикончила, но сейчас уже хорошо.

5. Острый кризис личности пошел на убыль.

6. Зато ярко встала другая проблемма гы Скоро пойду искать решение

7. Когда же я уже впихну кому-нибудь свои ненужные железки, нах. Почти два кампутера, блин!

8. Хочу с кем-нибудь ярко напиться. Но не толпой, а просто вдвоем.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Vista.

Почитал обзор Windows Vista...

Чтож, очень даже ничего. Практически все нововведения очень кайфовые и удобные. Более того, почти все они являются тем, что качественно отличало KDE от Виндовского интерфейса (лично для меня). И теперь получается, что Вынь так же удобна, как и никс... а если учесть поддержку...

Короче вердикт простой - хАчу... только релиз, бетта все-таки не то.

---

Раньше не писал сюда от недостатка времени... теперь не пишу уже по привычке. А может лень... не знаю.

---

Хулио Кортасар Лента Мебиуса

Неплохо... необычно, но интересно...

Предупреждаю: букав - просто пипец, а именно 29271

Это необъяснимо. Все больше отдалялась она от тех мест, где каждая вещь замкнута строгими очертаниями и гранями, каждая имеет свое твердое и неизменное имя. Все глубже погружалась в тихую, зыбкую, бездонную глубину, где медленно плывут смутные и прохладные, как утренний туман, облака.

Кларисса Лиспектор. «Дикое сердце»

Кто знает, возможно ей и достаточно было, как она это сделала потом, упрямо задаться такой целью, и она увидела бы, почувствовала бы себя со стороны так же отчетливо и ясно, как выглядела и чувствовала, крутя педали велосипеда, катящегося в глубь леса, еще по-утреннему прохладного, свежего, по тенистым тропинкам между высокими папоротниками, где-то в одном из уголков Дордони, который потом стяжает недолгую и сомнительную славу на страницах газет и в радиопередачах, представила бы себе молчание деревьев и этот рассеянный и невозмутимый, вечный полусвет, сквозь который она, Жанет, скользила светлым пятном; металлически позвякивала ее непрочно прикрепленная к алюминиевой раме фляга, в упругую пустоту уходили педали, а легкий ветерок трепал, расстегивал блузку, сжимал груди — двойная ласка в этом беззвучном скольжении меж двойного ряда деревьев и папоротников, внутри светящегося зеленого тоннеля, пахнущего грибами, мохом, сыростью — каникулы. Лес был тот и не тот, во всяком случае, это был другой лес для Робера, которого гнали с ферм, который был грязен, потому что провел ночь, прижимаясь к подстилке из жухлых шершавых листьев; луч солнца, пробившийся сквозь кроны кедров, упал ему в лицо, и он тер глаза, смутно пытаясь сообразить, что делать дальше — оставаться ли в этих краях или спуститься в долины, где, возможно, его ждала кое-какая работа и кувшин молока, а потом он снова сможет вернуться на большие дороги или затеряться все в тех же лесах, вечно голодный, одолеваемый бессильной, сводящей скулы яростью.

На узком перепутье Жанет затормозила в нерешительности: налево, или направо, или по-прежнему прямо, настолько зелено и свежо все было кругом, будто вся земля раскрылась перед ней огромной доверчивой ладонью. Она выехала из лагеря, как только рассвело, потому что воздух в спальне был спертый от тяжелого дыхания, от обрывков чужих кошмаров, от запаха грязных тел, а до полуночи они, разбившись на компании, весело распевали и жарили кукурузу, прежде чем одетыми свалиться без сил на походные холщовые койки — девочки в одной половине, мальчики в другой, недовольные этими идиотскими правилами, уже полусонные, но все еще продолжающие безобидно подшучивать над девчонками.

В поле, перед тем как въехать в лес, она остановилась выпить молока из фляжки, нет, никогда не надо утром встречаться с ночной компанией, у нее тоже были свои идиотские правила — ехать по Франции, пока есть деньги и время, фотографировать, заполнять свои дневник в апельсиновой обложке, девятнадцать английских лет, и уже немало исписано дневников, немало накручено миль, склонность к большим, открытым пространствам, глаза, как то и подобает, голубые, светлые распущенные волосы, высокая, атлетично сложенная воспитательница детского сада, питомцы которой, по счастью, разбросаны сейчас по прибрежным деревушкам, по счастью, далекой родины. Налево, как ей показалось, начинался легкий тенистый склон, один поворот педали — и велосипед покатился сам. Становилось жарко, она все грузнее оседала на седле, по телу выступила испарина, пришлось остановиться, расстегнуть лифчик, поднять руки, чтобы ветерок освежил тело под блузкой. Было не больше десяти, лес наполнялся медленным, глубоким шумом; быть может, прежде чем выехать на дорогу, неплохо было бы сесть под каким-нибудь дубом, слушая болтовню карманного приемника, или пополнить дневник новыми записями, что, надо сказать, довольно часто прерывались начальными строчками стихов или не всегда удачными мыслями, которые запечатлевал карандаш, чтобы затем медленно, со стыдом вымарать их.

Заметить его с тропинки было непросто. Он уснул на земле, не заметив стоящего шагах в двадцати сарая, и теперь ему казалось глупым спать на сырой земле: сквозь широкие щели в сосновых досках, из которых были сколочены стены, виднелся пол, усыпанный сухой соломой, и почти целая, не протекающая крыша. Жаль, но спать уже не хотелось; не двигаясь, он разглядывал сарай, и его даже не удивило, когда он увидел затормозившую на тропинке велосипедистку, словно в растерянности глядевшую на полускрытое деревьями сооружение. Жанет еще не успела его заметить, а он уже знал все, все о себе и о ней, и это все слилось в одно головокружительное бессловесное чувство, — в глубине его притаилось свернувшееся, как зародыш, будущее. Она медленно повернула голову, одной ногой стоя на земле, велосипед наклонен, и встретилась с ним взглядом. Оба моргнули одновременно.

Единственное, что можно сделать в подобных случаях, не частых, но возможных, это сказать “bonjour” и спокойно проехать дальше. Жанет сказала “bonjour” и подтолкнула велосипед, чтобы развернуть его; нога ее уже оттолкнулась от земли, готовая нажать на педаль, когда Робер шагнул наперерез и схватил руль рукой с черной каемкой под ногтями. Все смешалось в каком-то отчетливом бреду: и опрокинувшийся велосипед, и первый протестующий, полный ужаса крик, беспомощно бьющиеся в воздухе ноги, руки, обхватившие ее плотным кольцом, мелькающие щербатые доски стен, животный и одновременно юный запах потной кожи, темная трехдневная щетина, ожог поцелуя на шее.

Он совсем не хотел сделать ей плохо, он вообще никогда никому не делал плохо, чтобы получить то немногое, что давали ему в колонии, и так было всегда, все двадцать пять лет, когда он медленно, по буквам, писал свое имя — Робер, а потом еще медленнее — фамилию, и все было быстро, как то движение, которым он хватал оставленную без присмотра бутылку молока или сохнувшие на траве возле дома брюки, — все могло быть одновременно медленно и моментально, и вслед за решимостью пришло желание, чтобы все это тянулось как можно дольше, чтобы эта девчонка не дралась так глупо, ведь он совсем не хочет сделать ей плохо, чтобы она поняла, что ей все равно никуда не деться, и никто ей не поможет, и лучше уж ей вести себя тихо, тихо и спокойно, как он, прижавший ее к соломе и шептавший ей на ухо, чтобы замолчала, не была дурой, пусть подождет, пока он разберется со всеми этими пуговицами и крючками, но она билась, как припадочная, и все кричала что-то на непонятном языке, кричала и кричала — а ведь могут услышать.

Все было не совсем так, хотя был и ужас, и оцепенение, когда этот дикий зверь набросился на нее, и Жанет старалась вырваться и убежать; но теперь это было уже невозможно, и ужас внушал ей не столько сам этот обросший, волосатый зверь, потому что он был все же не зверем — он шептал ей что-то на ухо, и когти его не впивались в ее тело, его поцелуи делали ей больно, и небритая щетина кололась, но это были поцелуи, — а оцепенение она чувствовала потому, что ей приходилось подчиниться натиску этого человека, который все же был человеком, а не диким мохнатым зверем; и оно, это оцепенение, в каком-то смысле подстерегало ее всегда — начиная с того первого кровотечения, как-то вечером, в школе, и потом, когда миссис Мэрфи, с ее валлийским акцентом, читала наставления классу, и потом, когда в пансионате втихомолку обсуждали сообщения полиции, где все было так похоже и непохоже на происходящее, под аккомпанемент Мендельсона или без него, в тех розовых книгах, которые рекомендовала миссис Мэрфи, с пригоршнями риса, дождем сыплющегося на новобрачных, а потом — тайные обсуждения эпизода первой ночи в «Фанни Хилл»*, долгое молчание ее лучшей подруги после свадьбы и ее неожиданные слезы у нее на груди, это было ужасно, Жанет, хотя потом приходят и радости материнства, рождение первенца, смутные воспоминания о первой совместной прогулке, нет, нехорошо все так преувеличивать, Жанет, когда-нибудь ты сама увидишь, но уже слишком поздно, навязчивая идея, это было так ужасно, Жанет; последний день рождения, велосипед и планы путешествия в одиночку, пока, пока, а там, быть может, девятнадцать лет и вторые каникулы во Франции, Дордонь, август.

Ведь могут услышать, он крикнул ей это в лицо, хотя уже знал, что она все равно не поймет, глаза у нее выкатились из орбит, и она умоляла о чем-то на чужом языке, брыкалась, стараясь встать, и на мгновение ему показалось, что она еще что-то хочет ему сказать, что это не только мольбы и оскорбления; он расстегнул блузку, и рука его слепо шарила, спускаясь все ниже, он буквально пригвоздил ее к соломе, навалившись всем телом, упрашивая только, чтобы она так не кричала, что нельзя больше так кричать, кто-нибудь может прийти, оставь меня, не ори, оставь меня сейчас же, пожалуйста, не ори.

Как же было не отбиваться, если он не понимал, если слова, которые она пыталась произнести на своем языке, захлебывались, мешаясь с его лепетом и поцелуями, и он не мог понять, что речь вовсе не о том, что как бы ужасно ни было то, что он собирался с ней сделать, что он делал, что это было не то, как объяснить ему, что она еще ни разу, про «Фанни Хилл», чтобы он хотя бы подождал, у нее в сумке есть крем для лица, что так не может быть, не может быть без того, что она увидела в глазах своей подруги, ее мутило от сознания невыносимости, — ужасно, Жанет, это было так ужасно. Смяв юбку, его рука сорвала трусики, она сжалась и сквозь последние всхлипывания пыталась объяснить, остановить его у края, чтобы все было по-другому, но он уже вплотную налег на ее судорожно стиснутые бедра, пронзительная боль ожгла ее, как раскаленное железо, она застонала больше от ужаса, чем от боли, словно это было еще не все, словно пытка только начиналась, его руки зажимали ей рот, скользили по лицу, — и противиться второму натиску у нее уже не хватило ни дыхания, ни голоса, ни слез.

После короткой борьбы он проник в нее, хотя она продолжала отчаянно сопротивляться и ему пришлось еще и еще раз навалиться всей тяжестью, погрузившись до конца, так, что каждая пядь его тела касалась ее обнаженной кожи, и тогда наслаждение настигло его, как удар хлыста, и, бормоча что-то бессвязно-благодарное, он обмяк в бесконечном слепом объятии. Подняв лицо от выемки плеча, он поискал глазами глаза Жанет, чтобы сказать ей, чтобы поблагодарить, что она наконец замолчала; он никак не мог понять, почему она отбивалась так яростно, сопротивлялась так, что ему пришлось быть жестоким, приложить всю свою силу, теперь же он не понимал, почему она вдруг сдалась, почему так резко умолкла. Жанет глядела на него; одна нога ее медленно, безвольно разогнулась. Робер стал отделяться, отделяться от нее, не отводя взгляда от ее — он вдруг это понял — невидящих глаз.

Ни слез, ни дыхания. Дыхание перехватило разом, темнота взорвалась в черепной коробке, тела уже не было, последнее, что она ощутила, была боль — раз, за ним другой, а потом истошный крик вдруг прервался на середине, потому что не хватило воздуха, она выдохнула, а вдоха не последовало, все застлало кроваво-красной пеленой, клейкое безмолвие обволокло ее, — что-то длилось, перестав быть, что-то было, но иначе, словно все продолжалось, но иначе, по ту сторону воспоминаний и чувств.

Невидящие, широка раскрытые глаза смотрели сквозь него. Оторвавшись от нее, стоя на коленях, он что-то говорил ей, в то время как руки неловко возились, приводя в порядок одежду, пытаясь застегнуть крючок, разгладить рубашку, заправить юбку под кушак. Полуоткрытые губы застыли в крике, слюна розовой струйкой стекала по подбородку, руки скрещены на груди, пальцы скрючены, грудь не дышала, и не дышал голый живот, блестящая капелька крови стекала по ляжке. Когда он вскочил на ноги и услышал крик, ему показалось на мгновение, что это вскрикнула Жанет, но, стоя над ней и дергаясь, как кукла на ниточках, он разглядел наконец темные отметины на горле и дико, неестественно свернутую набок голову, которая придавала ей сходство с издевательски глядящей на него, рассыпавшейся по земле марионеткой, у которой разом перерезали нити, на которых она держалась.

Иначе, и, возможно, так было с самого начала, во всяком случае уже не здесь, она перенеслась в некую полупрозрачную, просвечивающую среду, где ничто не имело твердой оболочки и где то, чем была она, не определялось мыслями или предметами, где она была ветром, будучи Жанет, или Жанет, будучи ветром, или водой, или пространством, но неизменно ясным; безмолвие было светом, а может быть, наоборот, или они были одно, но время светилось, и это значило быть Жанет, чем-то неуловимым, без тени воспоминаний, которые могли бы нарушить или остановить это струение времени внутри стеклянных бликов и переливов, плавное движение пузырька в массе плексигласа, кружение прозрачной рыбки в необъятном световом аквариуме.

Наткнувшийся на велосипед сын лесоруба увидел сквозь щели в стенах сарая лежащее навзничь тело. Жандармы установили, что убийца не тронул вещей Жанет — сумки и чемоданчика.

В этой неподвижной среде не было ни до, ни после, одно стеклянно переливающееся безотносительное сейчас, так же как не было разницы между содержащим и содержимым — струя воды в воде, — и вдруг словно мгновенный толчок, мощный rush увлек ее, так что она даже не ощутила перехода, а только один этот головокружительный rush, стремящийся одновременно во всех плоскостях трепещущего от скорости пространства. Иногда она вычленялась из бесформенности, обретая несколько большую определенность, тоже безотносительную и все же ощутимую, настал момент, когда Жанет перестала быть водой воды или ветром ветра, когда она впервые ощутила себя, ощутила ограниченной, замкнутой — кубом куба, неподвижной кубичностью. В этом состоянии куба, выпавшего из смятенного светового потока, стало обнаруживаться нечто вроде длительности, не «до» и не «после», и все же некое более ощутимое «сейчас», первый росток времени, существующий в ярком и насыщенном настоящем — куб во времени. Имей она возможность выбора, она, пожалуй, предпочла бы состояние куба, сама не зная почему; скорей всего потому, что в потоке постоянных изменений это было единственное состояние, при котором ничего не менялось, как если бы она оказалась в кем-то предустановленных границах, в уверенности кубического постоянства, в настоящем, которое предполагало нечто настоящее, почти ощутимое, в настоящем, содержавшем нечто, что могло оказаться временем или застывшим пространством, хранящим траектории любых перемещений. Но состояние куба могло смениться головокружительными перемещениями и до, и после, и во время нахождения в другой среде, и тогда она снова обращалась в бесконечное скольжение сквозь стеклянную толщу прозрачных глыб, в поток, несущийся из никуда в никуда, свивалась воронками смерчей, трепетала листвой необъятного леса, невесомая, как слюни дьявола, — а сейчас, в том сейчас, которому ничто не предшествовало, в сухой данности этого здесь и сейчас, быть может опять улавливая сближение кубических граней, сиюминутные границы этого здесь и сейчас были в каком-то смысле передышкой.

Суд состоялся в Пуатье, в конце июля 1956 года. Адвокатом Робера выступал мэтр Роллан; смягчающие обстоятельства: раннее сиротство, годы в колонии, вынужденное бродяжничество — не произвели впечатления на присяжных. В состоянии тупого оцепенения подсудимый выслушал смертный приговор, оглашенный под аплодисменты публики, в числе которой было немало туристов-англичан.

Постепенно (хотя о каком «постепенно» может идти речь вне времени — так, слова) возникали новые состояния, которые, возможно, уже возникали, хотя «уже» означает «до», а никакого «до» не было; сейчас (впрочем, не было и никакого «сейчас») хозяйничал ветер, а в новом «сейчас» она обращалась в нечто слепо ползущее, пресмыкающееся, и в этом состоянии каждое «сейчас» было мучительно, прямая противоположность состоянию ветра, поскольку все обращалось в одно пресмыкающееся движение в никуда; будь ей доступна мысль, ее сознанию, наверное, представилась бы гусеница, совершающая путь по свернутому в воздухе листу, проползающая сначала по одной его стороне, потом по другой, и снова — бесчувственно, слепо, бесконечно — лента Мебиуса, переползание с одной стороны на другую, незаметное, поскольку границы между плоскостями нет и нельзя сказать, на какой из них находишься сейчас, быть может, на обеих, и так без конца, — медлительнейшее, мучительное движение, ползком, там, где нет даже меры медлительности и страдания, а только само чувство движения ползком, медленное и мучительное. Или другое (хотя какое «другое» там, где невозможно сравнение), быть жаром, с головокружительной скоростью мчаться по ветвящимся трубопроводам, электрическим контурам или цепям, молниеносно пробегать по траекториям математических построений или музыкальных партитур, перескакивая из знака в знак, из ноты в ноту, бешено крутиться в мозгу вычислительной машины, быть самими построениями, партитурами или контурами, частью, осознающей себя целым, или целым, сознающим себя частью, и снова яростно мчаться сквозь мгновенно меняющиеся созвездия знаков или нот, бесформенных, беззвучных. В каком-то смысле это было мучительно — быть жаром. Теперь состояния куба и волны обособились, исключая возможность быть жаром или гусеницей, поскольку состояние куба не было жаром, а жар не был кубом или волной. Пребывая теперь (это «теперь» стало чуть больше «теперь», в нем появился оттенок начальности) в состоянии куба, Жанет перестала быть им, ощущая себя в состоянии куба, а позже (поскольку первый оттенок временных различий подразумевал «позже»), пребывая в состоянии волны, она перестала быть им, ощутив себя в состоянии волны. И во всех этих сдвигах крылись проблески временной протяженности; появилась разница между во-первых и во-вторых, стало возможно отличить состояние волны от состояния жара, которые следовали одно за другим, вытесняемые состоянием ветра или листвы, а затем вновь состоянием куба, причем каждый раз Жанет все больше становилась Жанет: во времени, в том, что не было Жанет, но что преображалось из состояния куба в состояние жара или возвращалось в состояние гусеницы, потому что всякий раз каждое из состояний делалось все отчетливее и определеннее, все ограниченнее не только во времени, но и в пространстве, — и нужно было совершить некий переход, чтобы из блаженной кубичности перенестись в горячечную круговерть формул, или стать трепетом тропической листвы, или потеряться в холодных стеклянных бликах, кануть в мальстрем плавящегося, пузырящегося стекла, или обернуться гусеницей, мучительно ползущей по изогнутым плоскостям или одолевающей грани многогранников.

Апелляция была отклонена, и в ожидании исполнения приговора Робера перевели в Санте. Только милость президента могла спасти его от гильотины. Осужденный проводил время, играя в домино с надзирателями, без конца курил, спал. Спал он много и беспокойно: надзиратели видели в глазок, как он мечется во сне на своей койке.

Наверное, именно во время этих переходов и стала давать знать о себе пробуждающаяся память; трепеща листвой или переходя из состояния куба в состояние гусеницы, она узнала о чем-то, что некогда было Жанет; воспоминания прерывались то здесь, то там, стремясь укорениться; в какой-то миг она узнала, что она — Жанет, потом припомнилась Жанет в лесу, на велосипеде, Констанс Майерс и плитка шоколада на мельхиоровой тарелочке. Пока она находилась в состоянии куба, воспоминания начинали срастаться, проступали смутные, но все же очертания: Жанет в лесу, Жанет на велосипеде, образы молниеносно сменялись, постепенно делаясь отчетливее, складываясь в ощущение личности, первое тревожное предчувствие, вот мелькнула крыша из прогнивших досок, а она — на спине и судорожно пытается сбросить придавившую ее тяжесть, ей больно, страшно, колючий подбородок трется о ее губы, щеки, что-то ужасное, отвратительное вот-вот должно случиться, что-то сопротивляется, стараясь объяснить, что так нельзя, так не может быть, — и здесь, у черты, за которой должно было произойти невозможное, память останавливалась, и, низвергаясь по спирали, все быстрее и быстрее, до тошноты, она переставала быть кубом, чтобы раствориться в волне, жаре или, наоборот, стать тягучим, ползущим, слепым движением, и уже не было ничего, кроме этого: волна или стеклянные блики, и так до новой перемены. И когда она вновь впадала в состояние куба и начинала смутно припоминать сарай и шоколад, колокольни и лица соучениц, то, как ни слабы были ее силы, она старалась задержаться в кубичности, продлить это состояние, в котором была некая определенность, помогавшая шаг за шагом вспоминать, заново узнавать себя. Снова и снова возвращалась она к своим последним ощущениям: раздирающая губы колючая щетина, бесполезное сопротивление рукам, срывающим с нее одежду, — и снова все мгновенно терялось в бликах, листве, облаках, каплях, порывах ветра и молниеносных электрических разрядах. В состоянии куба она не могла преодолеть черту, вплоть до которой все было сплошным оцепенелым ужасом, но если бы ей были даны силы, она употребила бы их на то, чтобы зацепиться за ту точку, где начиналась Жанет чувствующая, Жанет, противящаяся бесконечным переменам. Из последних сил борясь с тяжестью, прижимающей ее к соломе на полу сарая, упрямо стараясь объяснить, что нет, что это не должно произойти вот так, с криками, на гнилой соломе, она снова соскользнула в подвижное состояние, в котором все было текуче, струилось, самозарождаясь в своем протекании, как клуб дыма, бутон дыма, свивающийся и развивающийся внутри самого себя, в бытие волны, в непостижимый ряд превращений, уже столько раз застававших ее врасплох, туда, где она была то безвольно колышущимися водорослями, то медузой. И вот, словно пробудившись ото сна без сновидений, очнувшись ото сна утром в своей комнате в Кенте, она снова была Жанет, и с ней снова было ее тело, беглый набросок ее тела: рук, спины и волос, развевающихся в стеклянистом мареве, но все было прозрачным, она не видела своего тела, сознавая лишь, что оно плавает в волнах воды или дыма, — и тогда Жанет выбросила вперед руку и оттолкнулась сведенными ногами, как пловец, впервые окончательно обособившись от обволакивающей ее, струящейся массы, она плавала в воде или в дыме, она была своим телом и радовалась каждому гребку, дававшему почувствовать, что она наконец свободна от череды бесконечных метаморфоз. Она все плавала и плавала, и ей не нужно было видеть себя, чтобы наслаждаться свободой своих движений, тем, что теперь мышцы ее рук и ног сами определяют, в какую сторону ей двигаться. И снова — состояние куба, снова ангар и мучительная, ожившая память до того момента, когда тяжесть становилась невыносимой, момента пронзительной боли, красной пелены перед глазами, черта пройдена — и она уже снова медленно, ползком двигалась вперед, правда, теперь она уже ощущала, сколь отвратительно медленно ее движение; и снова — жар, порыв урагана, снова — раскат волны, дарящий Жанет ее тело, и, когда, в конце бесконечности, все снова сгустилось в состояние куба, за чертой ее ждал уже не ужас, а желание, образы и слова, пока она была кубом, радость тела в бытии волны. Теперь она уже понимала, и, вернувшись к себе, невидимая, Жанет почувствовала, что хочет Робера, хочет, чтобы сарай повторился, но уже не так; она хотела Робера, из-за которого она была здесь и сейчас, поняла, как нелепо было все, что произошло в ангаре, и почувствовала влечение к Роберу, — упиваясь скольжением в стеклянистых волнах и в клубах облаков в высоте поднебесья, она позвала его, устремив к нему свое раскинувшееся тело, позвала его вкусить в радости и чистоте то, что было грязно и нелепо растрачено на вонючей соломе сарая.

Нелегко адвокату, защитнику сообщать клиенту, что последняя надежда на помилование не оправдалась; когда мэтр Роллан вышел из камеры, его стошнило; Робер сидел на краю койки, пристально глядя в невидимую точку.

От чистого ощущения к мысли, от текучести волн к жестким граням куба, по частям составляя нечто, что снова было Жанет, — желание прокладывало себе путь, не похожий на прочие. К Жанет возвращалась воля; сначала ощущения и память в ней не имели внутреннего стержня, который определял бы их форму, теперь, вместе с желанием, к Жанет возвращалась воля, что-то в ней напрягало, натягивало, как лук, ее тело, кожу, сухожилия, внутренности, устремляя ее навстречу невозможному, распоряжаясь и командуя сменой внутренних и внешних состояний, мгновенно захлестывающих и отпускающих ее; воля ее была желанием, прокладывающим путь сквозь потоки, мелькающие созвездия и медленное копошение, и Робер был конечной точкой пути, целью, которая имела теперь имя и даже осязаемый облик в состоянии куба и которая до, или после, или во время сладостного свободного скольжения сквозь напластования стеклянных волн разрешалась призывом, зовом, ласкающим звуки произносимого имени. Не видя, она ощущала себя; не способная отчетливо мыслить, она лишь испытывала желание, и это желание было Робером, оно было Робе-ром в некоем состоянии, недостижимом, но к которому воля Жанет стремилась изо всех сил, — Робер-состояние, в которое Жанет-воля, Жанет-желание старалась проникнуть, как раньше — в состояние куба, ограниченность и жесткость которого делали все более возможным простейшие умственные операции; мелькали обрывки слов и воспоминаний: вкус шоколада и упругое давление ступни на хромированную педаль, сцена насилия, крики о помощи — везде теперь гнездилось желание наконец уступить, рыдая от наслаждения, счастья и благодарности, — желание Робера.

Его невозмутимость была столь внушительна, тихий голос и вежливое обращение так поражали надзирателей, что они подолгу оставляли его одного, лишь изредка заглядывая в глазок, чтобы угостить сигаретой или предложить партию в домино. Впав в оцепенение, в каком-то смысле никогда не покидавшее его, Робер не ощущал хода времени. Он послушно давал брить себя, принимал душ в сопровождении двух надзирателей, иногда спрашивал о погоде в Дордони — не идет ли там дождь.

Яростный, страстный взмах руки, отчаянный толчок — и волна стеклянных бликов выбросила ее в замкнутое, холодное пространство, как если бы живая морская волна ввергла бы ее в тенистый грот, в клубы крепкого сигаретного дыма. Сидя на койке, Робер тупо смотрел в пространство, и забытая «житан» дымилась в пальцах. Жанет не удивилась, удивление здесь ровным счетом ничего не значило; прозрачная переборка, алмазный куб, вписанный в кубическое пространство камеры, где Робер сидел в лучах электрической лампочки, ограждали Жанет от любого посягательства. Ее тело выгнулось, как лук без тетивы, натянутый до предела внутри алмазного куба, чье прозрачное безмолвие было несокрушимо, и ни разу Робер не взглянул в ту сторону, где, казалось, и не было ничего, кроме спертого воздуха камеры да тяжелых клубов сигаретного дыма. Жанет-зов, Жанет-воля, прорвавшиеся в новое измерение, тщетно пытались преодолеть свою иноприродность; Жанет-желание металась, меняя форму, как тигр из полупрозрачной пены, тянула белые лапы дыма к зарешеченному оконцу и бессильно таяла, свиваясь тонкой струйкой. Зная, что в любой момент она снова может обратиться в гусеницу, в трепет листвы, перетекание песчинок или физических формул, Жанет-желание вложила последние силы в свой зов, она призывала Робера, старалась, дотянувшись, коснуться его щеки, волос, звала его к себе. Робер исподлобья, быстрым взглядом окинул дверь, закрытый глазок. Потом молниеносным движением выхватил спрятанную под одеялом, связанную из разорванной простыни веревку. Прыжок — и он уже стоял у окна, просовывал, завязывал узел. Жанет взвыла, призывая его, но ее вопль, безмолвный, разбился об алмазные грани куба.

Следствие показало, что, надев петлю, преступник всей своей тяжестью рухнул на пол. Рывок должен был быть настолько силен, что он потерял сознание и не сопротивлялся удушью; в последний раз надзиратель заглядывал в камеру всего минуты за четыре перед этим. И — всё, на самой высокой ноте вопль ее осекся, куб начал затвердевать; а потом она снова становилась то жаром, мчащимся по змеевикам, то оказывалась глубоко в толще земли, вгрызаясь в неподатливые комья, медленно буравя их, прорывалась вверх, где смутно зеленели пласты древней глины, превращалась в волну, испытывая раскованную радость первых движений, причем эта радость теперь имела имя, спираль раскручивалась, отчаяние превращалось в надежду, и переходы из состояния в состояние были уже не страшны, будь то трепет листвы или контрапункт звуков, — Жанет-желание повелевала ими, стальной дрожью моста перекидываясь над пропастью. Находясь в одном из, проходя через одно или через все состояния сразу... Робер. В какой-то миг, когда она будет Жанет-жаром или Жанет-волной, Робер может оказаться волной, жаром или кубом во вневременном «сейчас», нет, не Робером, а кубичностью или жаром, ведь и Робера бесконечные «сейчас» будут медленно превращать из жара в волну, и Робер будет возвращаться к ней постепенно, рассеиваемый, и распыляемый, и собираемый в одной временной точке, переходящей в протяженность, а Жанет-желание будет жадно искать новых состояний, еще не Робера, снова становиться жаром без Робера, цепенеть гранями куба без Робера, мягко погружаться в текучую среду, где уже первые движения были Жанет, сознающей, ощущающей себя Жанет, — и если где-нибудь однажды наверняка в нежной зыби стеклянных волн чья-то рука коснется руки Жанет, то это будет рука Робера.

---

АААААААААА!!!!!

Я сдался, нах!!!



И мне поставили Отлично!

Отдельное спасибо Серёге... штамп на рецензии тоже повлиял, причем неслабо, как я думаю.

Ну и себе родимому тоже спасибо, что вдержал и добил.



Бля, наконец я свободен, как же я этого ждал!

Теперь начинается время работы и роста... посмотрим, что из меня выйдет



Сцуко, я так счастлив не был... ну очень долго. Пожалуй с момента... а в прочем, это уже лишнее...

Всем пис, я в нирвану

---

Завтра у меня защита дипломной работы

Вот сижу и переделываю речь... на предзащите меня немного непоняли, теперь надо ставить другие акценты. Да и вообще на предзащите я выступил просто никак. Но это можно смело списать на катострофическое недосыпание аж целую неделю до того (последнюю ночь я тогда не спал вообще, на всю эту движку добрался на энергетиках). Теперь сделал выводы, спал нормально. Да и в прошлом году так же было: в первый раз натупил жестоко, а во второй - нормально вышел и рассказал.

Короче решил саму презентацию сильно не переделывать, только речь. Сейчас сижу и четко представляю что именно буду говорить... почти.

Ну да ладно... буду надеяться на хорошее... точнее отличное хорошее мне и с закосяченным докладом ставят

---

ой....

десять минут назад я, неверным движением руки, грохнул все контакты из Аутлука. Если учесть, что телефон в ремонте и вернут мне его явно не обремененным пользовательской информацией... пролучается, что я прое*ал все контакты.

Как-то нехорошо в душе по этому поводу

БЛЯДЬ!!!